Поводырь - Страница 100

100

Четыре резных деревянных столба, украшенных полосками материи и подсохшими вербными ветками. Высокая могила. Простой деревянный крест. Надпись: «Здесь погребено тело Великаго Благословеннаго старца Феодора Козьмича, скончавшегося 20 января 1864 года». И почти незаметный за еловыми венками, невысокий и невзрачный в серой застиранной рясе и овчиной безрукавке, старенький плюгавенький попик.

Вот добавить в седину несколько рыжих волосков, переодеть в пасторскую одежду, да глаза перекрасить на карие — и получится вылитый пастор лютеранской Томской общины кирхи во имя Святой Марии, Август Карл-Генрих — сам не ведаю что из этого имя, а что фамилия. Не знаю, отчего я прежде опасался встрече со служителями культа. С пастором вон за три минуты общий язык нашел.

Карл-Генрих ввалился ко мне в гостиничный номер рано-рано утром двенадцатого апреля. В воскресенье. В День Космонавтики, едрешкин корень. А учитывая, что как раз тогда всего меня захватил бумажный водоворот, и в процессе «выплывания» ложился я весьма поздно. И в единственный свой выходной намерен был отоспаться на неделю вперед. А тут — служитель культа, блин. Сами понимаете, встретил я его не то чтобы не ласково, а… Ну вот представьте — сидите вы на берегу тихой речки с девушкой. Тишина, вокруг больше никого нет. Глупости всякие ласковые на ушко ей шепчите. И ей даже нравится… А тут — какое-нибудь назойливое кусачее насекомое. Вроде и ругаться при подруге как-то не комильфо, и тварь эта доставучая лезет.

Вот так и встретились. А Август этот, мало того что понять причину моего к нему отношения не может, так еще и слова русские с польскими путает. Лопочет что-то, и Evangelium в меня тычет. Сатаной, правда, не называл — я бы понял. На «уйди — мираж» тоже не реагирует.

Потом уж Гинтар выручил. Перевел с непонятного на понятный. Оказывается, пастор меня на богослужение в кирху звал. То есть, хотел, чтоб я оделся и пошел. А, точнее, побежал. Да только я его послал… Не глядя выдернул бумажку из кошелька и сунул плюгавенькому.

— Помолись за меня, святой отец, — хриплю со сна. — Или для общины чего купи. Ну да сам решишь…

Бумажка червонцем оказалась. Поляк в нее вцепился, чуть псалтырь не выронил. И больше на моем присутствии в храме не настаивал. А я и сам не стремился. Не лежит душа к сумеречным, скучным протестантским кирхам. Не хватает там чего-то, на мой взгляд. Торжественности, что ли. Глаз усталых и мудрых с икон не хватает. Гера — он конечно возражать кинулся. Только на вкус и цвет — фломастеры разные. Как можно о тяге душевной спорить?

Воспоминания о пасторе Августе еще свежи были в памяти, так что завязывать беседу со скромно стоявшим сбоку священнослужителем никакого желания не находилось. Только вот беда. Придти-то к Святому Месту я пришел, а вот чего дальше делать?

Вот чего нужно, а главное — можно, делать в обычной православной церкви — я отлично знал. Поветрие такое было — в бытность мою… в прежнюю мою бытность. Менты, генералитет, высшие чиновники и бандиты — все вдруг в церковь потянулись. Татары об Аллахе вспомнили, наши — креститься научились. Не то чтоб мода появилась такая… А так… Как бы — на всякий случай. Оно ведь — по грехам. Когда совесть потихоньку что-то там внутри подгрызает, хочешь — не хочешь, а пойдешь каяться, да о прощении просить. Ну, не у людей же, человеков обыкновенных, походя тобой обиженных, а иногда и оскорбленных действием. А куда еще? Вот к Богу и потянулись.

Иконки пластиковые к приборным панелям джипов лепили, «мерины» и коттеджи освящали. Нечистой силы не боялись — сами кого хочешь напугать могли. Просто — а вдруг? А вдруг есть душа?! А вдруг на том свете найдется кому спросить? Живем-то не вечно. Уж не браткам ли со стриженными затылками это лучше других известно.

Вот и я на общей волне… И в церковь ходил, и в крестных ходах участвовал. На Крещенье даже пробовал в проруби искупаться — не смог. Не заставил себя опуститься в парящую на морозе воду. Такой ужас эта темная субстанция вызвала, я даже застонал сквозь зубы. Видимо, не хватало Веры.

Она, Вера — после смерти первой приходит. Когда больше не остается Любви и Надежды. Так истово верить начинаешь, что, были б руки — тысячу лет бы крестился без устали. Только нет Там рук. Там ничего нет. Только ты, триллион таких же, неприкаянных душ и Бог.

Вот тогда, на могиле Святого Старца, стоял, думал и попика того тщедушного приближение проморгал. Только что вроде не было, а тут — хоп — стоит рядом. Ручки маленькие на животе сложил, голову по птичьи наклонил и меня, словно чудо какое-то расчудесное, разглядывает. Мистика, блин. Я рефлекторно оглядываться стал. Вдруг еще кто-нибудь присоседился, пока я мыслями отсутствовал.

— Пусть их, — тоненьким, почти детским голоском, чирикнул попик, неверно истолковав мою нервозность. — К святому месту всякий придти может. Господь Всемогущий агнцев человеческих на своих и чужих не делит.

— Да я, — в горле встал колючий ком, который пришлось выкашлять, прежде чем продолжить говорить. — Да я… Не знаю зачем пришел. Понял вдруг, что надо.

— А как же, — обрадовался старик. — Так-то оно и лучше всего. Так-то оно и правильно. Знать, позвал тебя Старец. Молитву от тебя услышать восхотел, или думу нужную в голову вложить.

— Даже так? — удивился я. — А молитв… подходящих я и не знаю…

— Слов писаных не знаешь, — поправили меня. — А молитву знать и не нужно. Она от сердца к Господу идет. Сердце — оно завсегда людишек мудрее. Ты еще сам и знать не знаешь, чего хочешь, ведать не ведаешь. А сердце уже к Богу потянулось.

100